«Князь» Константина Богомолова: Критика чистого обожания

О снятой с репертуара премьеры Ленкома

17 декабря на сцене театра Ленком последний раз сыграли «Князя» Константина Богомолова — провокационного, как принято считать, режиссера. Официальное объяснение: из репертуара решили убрать спектакли, которые не собирают аншлагов, таких нашлось два — оба поставил Богомолов: «Борис Годунов» и «Князь». Первую работу художественный руководитель театра Марк Захаров посчитал необходимым всё-таки сохранить, «Князя» же «заморозили» (возможно, он оживет в другом месте; возможно, все желающие посмотрят видеоверсию, которую снимали на заключительном показе). Богомолов поблагодарил Захарова за смелость, благодаря которой премьера «Князя» вообще состоялась в апреле этого года, и пообещал, что артисты выйдут на поклон (обычно этот театральный жест отсутствует). Не удивительно, что на «похоронах» спектакля был аншлаг, перекупщики продавали билеты за 32 тысячи, а публика собралась максимально эмансипированная — от Сати Спиваковой и Кирилла Серебренникова (Богомолов играет в паре с первой в «Машине Мюллер» второго) до студентов театральных вузов, занявших любые углы, какие им смогли выделить сотрудники Ленкома. Чтобы не хранить интригу: прощание публики и спектакля прошло очень тепло и бурно.

Деталь про публику немаловажная: ни один текст про «Князя» не обходился без упоминания оскорбленных зрителей, покидавших зал в недоумении (впрочем, это распространенный троп рецензий на спектакли Богомолова вообще). Хоть на афише и красуется приписка «Опыт прочтения романа Ф. М. Достоевского “Идиот”», «Князь» многим кажется спектаклем крайне неконвенциональным, вызывающим и покушающимся на святое — не только на текст классика, но и на грозное молчание в отношении педофилии (например). Настоящее приключение начинается отсюда: как Богомолов, филолог по первому образованию, выделяет в тексте Достоевского один сюжет и один из мотивов классика и принимается с ними «играть», так и зритель вычленяет из происходящего собственную историю, складывает сцены и образы в некоторый «опыт просмотра». Сермяжный трюизм — такое происходит с любым произведением любого искусства: в начале осени режиссер Клим представил недописанные главы из «Идиота» — тоже опыт прочтения и диалога с Достоевским. «Князь» же не только располагает пойти по многим тропкам, но и повествует о самом этом процессе, опыте.

Трехчасовая постановка разбита на два акта: первый посвящен любви, второй — смерти. В первом в текст Достоевского врывается внутренний монолог Ашенбаха из «Смерти в Венеции» Томаса Манна (его зачитывает Виктор Вержбицкий в роли депутата Ашенбаха, полюбившего в Тайланде мальчика Тадзио), во втором — «Приглашение на казнь» Владимира Набокова (его исполняет генерал Рогожин — Александр Збруев). Есть и другие цитаты и вольности: мало ли что человеку приходит на ум при чтении (культурный багаж имеет свойство ассоциативно выпрыгивать, просили его об этом или нет). Наряду с литературными аналогиями возникают вкрапления сегодняшнего дня (депутаты, генералы МВД, детская комната милиции) и музыкальные: опыт прочтения вызывает в памяти режиссера звучание советских шлягеров «Прекрасное далеко» или «Кабы не было зимы».

С песни из «Зимы в Простоквашино» всё и начинается. Обшарпанная зала с голыми стенами, но с камином посередине (художник Лариса Ломакина). Пластинку заедает, голос Валентины Толкуновой трансформируются в звуковую агонию. За длинным столом, в профиль к залу, сидит служитель закона Фердыщенко (Алексей Скуратов), сотрудник детской комнаты милиции. Задается вопросом, как можно жить с такой фамилией. На сцену бочком выходит Мышкин (сам Богомолов), молитвенно встает перед столом на колени, в руках — скромный узелок, на стену проецируется надпись «Князь Тьмышкин прибыл из Трансильвании». Далее следует более-менее первый диалог из «Идиота», только слова «и, заметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз?» обретают второе и даже третье дно по сравнению с обычной репликой о погоде. Советская «оттепель» и разговоры нескольколетней давности о «новой оттепели», на смену которой пришли духовные скрепы.

Далее происходит знакомство с семейством Епанчиных — генералом Иваном Федоровичем (Иван Агапов), Лизаветой Прокофьевной (Наталья Щукина) и Аглаей (Елена Шанина). На первого Мышкин производит впечатление мастерством каллиграфа: на заднике сменяется написанная в разной манере фраза «Усердие всё превозмогает», Богомолов равнодушно перечисляет вордовские шрифты. Лизавета Прокофьевна, тут — моложе дочери, устраивает дальнему родственнику (может быть, и родственник, а может быть, и нет) натуральное собеседование, а что же он видел в этой своей Швейцарии. Мышкин рассказывает про осла, про казнь, про детишек.

С детьми же связана и главная провокация, которую вменяют Богомолову, а он называет насилие над детьми основной темой и основным мотивом «Идиота». В его трактовке Настасья Филипповна — несовершеннолетняя девочка, для изображения которой Александра Виноградова встает на колени, надувает губы и начинает лепетать, сюсюкать, картавить. При виде её портрета у Мышкина случается припадок — то ли синдром Стендаля, то ли приступ сладострастия. Депутат Ашенбах — тот, который уехал в Тайланд и заменяет у Богомолова Тоцкого, — содержал девочку для того, чтобы её «тлахать» (слово «ребенок» в устах Настасьи Филипповны также двусмысленно теряет первую букву). Генерал Рогожин готов принять эстафету. Робкий, серый и говорящий растянутыми скороговорками Мышкин её, кажется, просто любит. Впрочем, подозрительное отношение к чистоте — тоже немаловажный мотив «Князя».

Бесконечные смысловые и культурные наслоения спектакля можно прочесть как пародию на страсти по высокому искусству — эдакую критику чистого обожания. Вот Настасья Филипповна — ребенок, но развратна, да и её голосок — лишь притворство, от которого у почитателей чистоты (в данном случае, генерала, депутата и князя) ёкает внутри. У каждого ёкает по-разному, но у всех троих — от интонации, обещающей красоту (а Стендаль писал, что «красота есть обещание счастья»). Так же ёкает и у зрителя, когда он слышит «Идиот» Достоевского (или театр, или любое другое слово-триггер, обещающее катарсис). Совсем другой звук издает сердце, когда в тексте оказываются дверцы в коллективную память, например, о пионерском героизме. Сцену смерти Гани (снова Вержбицкий) предвосхищает саркастический титр «Фёдор Михайлович оченно любил про детей умирающих написать главу-другую, и мы себе не отказали в этом удовольствии». Текст позаимствован из «Братьев Карамазовых» (смерть Илюши Снегирева), Вержбицкий её отыгрывает в униформе советского школьника с красным галстуком (изредка переодеваясь во врача). Следом — вербатим, монологи умирающих в детском хосписе (и мальчиков и девочек с пугающим разнообразием играет тот же Вержбицкий).

На этой сцене можно и остановиться: «Князь» — это игра в перепостмодернизм; от каждого слова и героя идут гиперссылки, по которым зрителю легко ускакать в любом направлении. Возможно воспринять «Князя» и как личное переживания (пресловутый режиссерский «опыт прочтения»), к этому подталкивает и исполнение Богомоловым главной роли — исполнение, к слову, крайне органичное: речитатив на грани бормотания вводит в легкий транс, подкупает недекламативностью, живостью. А индивидуальное переживание — не обязательно восторг, не обязательно чистое обожание, можно любить и с ухмылкой (да и не любить вовсе). Вот и к (Ть)Мышкину Богомолов относится с любовью и насмешкой: во время медового месяца они с Аглаей лежат на пляже под летний хит 80-х «Звездное лето» Аллы Пугачевой, затем Богомолов спускается в зрительный зал, растерянно оглядывается в луче вспыхивающего за задним рядом прожектора, на стене возникают титры: «Князь идёт пописать в воду. Моча у князя была такая же чистая, как его душа».

В контексте этого многоуровневого, рефлексирующего хулиганства и реалий сегодняшнего дня, в общем, по-настоящему сложно разобраться, почему «Князя» убрали из репертуара — из-за малой посещаемости, из-за недовольства публики и некоторого сегмента прессы, из-за настойчивой просьбы кого-то в высоких кабинетах (что на фоне прогрессирующей паранойи первым приходит в голову). Такая же участь может постигнуть любую постановку — просто «Князь» щелкает (или правильнее написать «щелкал»?) по носу сразу всех: и тех, кто видит в каждом произведении политику, и тех, кто не хочет её видеть, и эрудитов, бегающих во время спектакля по собственной библиотеке, вычленяя цитаты, и тех, кто ничего такого не заподозрил, и любителей высокой культуры, которым от советской попсы хочется покривить нос, и её ностальгирующих поклонников, которым вряд ли понравилась реплика про письмо менструальной кровью. Вот уж действительно: художника обидеть может каждый, зато художник — всех и сразу.